Кто? Бледное лицо, окруженное тяжелым пахнущим мехом. Ее движения робки и нервны. Она смотрит в монокль. Да: краткий слог. Краткий смех. Краткий взмах ресниц.
Паутина почерка, старательно выведенная и четкая от тихого презрения и покорности: качественная юная особа.
Я пускаюсь вперед на легкой волне сдержанной беседы: Сведенборг, псевдо-Ареопагит, Мигель Де Молинос, Иоаким Аббас . Волна сошла. Ее одноклассница, перекручивая свое скрюченное тело, мурлычет на бескостном венско-итальянском: Che coltura!Длинные ресницы хлопают и поднимаются: жгучее иглоострие жалит и дрожит в бархатистой радужке.
Высокие каблучки пусто цокают на гулких каменных лестницах. Унылый воздух замка, кольчуги-висельники, грубые железные канделябры над извилинами витых башенных лестниц. Стукающие цокающие каблучки, высокий и пустой шум. Там внизу некто поговорил бы с вашей светлостью.
Она никогда не сморкается. Форма речи: меньшее ради значительного.
Отесанная и созревшая: отесанная токарным станом межродственных браков и созревшая в уединенной цитадели своей расы.
Рисовое поле возле Верчелли под кремовым летним туманом. Крылья ее поникшей шляпы прячут в тень фальшивую улыбку. Тени испещряют ее фальшиво улыбающееся лицо, захваченное горячим кремовым светом, серые, с кефирной белизной, тени под скулами, желтковые полосы на влажной брови, прогорклый желтый юмор сочится из размякшей массы глаз.
Цветок, подаренный ею моей дочери. Хрупкий подарок, хрупкий даритель, хрупкое дитя с голубыми прожилками.
Падуя далеко за морем. Тихий возраст средневековья, ночь, тьма истории спят под луной в Пьяцца делле Эрбе.Город спит. Под арками на темных улицах возле реки глаза проституток выискивают прелюбодеев. Cinque servizi per cinque franchi.Темная волна ощущений снова и снова и снова.
Глаза мои подводит тьма, глаза мои подводит.
Глаза мои подводит тьма, любимая.
И вновь. Довольно. Темная любовь, темное обожание. Довольно. Тьма.
Сумерки. Пересекают пьяццу. Серая кромка, спускающаяся на широкие шалфейнозеленые пастбища, молча проливающая сумрак и росу. Она следует за матерью с нескладной грацией, кобылица, ведущая своего жеребенка. Серые сумерки мягко очерчивают тонкие и стройные ляжки, послушную гибкую жилистую шею, изящный череп. Вечер, покой, полумрак волшебный….. Илло! Конюх! Илло-хо!
Папа с девочками съезжают вниз по склону, верхом на санях: Большой паша и его гарем. Плотно замотаны и укутаны, в ботинках, шнурованных ловким крестиком вокруг нагревшегося от тела язычка, кругляшки коленей натянули короткую юбку. Белая вспышка: пух, снежинка:
Коль выйдет погулять она,
Могу ль ее увидеть!
Я выскакиваю из табачной лавки и кричу ее имя. Она поворачивается и останавливается, чтобы услышать мои сбивчивые слова об уроках, часах, уроках, часах: и медленно ее бледные щеки наливаются пламенным опаловым светом. Нет, нет, долой боязнь!
Mio padre:простейшие поступки она совершает исключительно. Unde derivatur?Mia figlia ha una grandissima ammirazione per il suo maestro inglese. Лицо старика, красивое, раскрасневшееся, с заметными еврейскими чертами и длинными белыми баками, поворачивается ко мне, пока мы вместе спускаемся по холму. О! Превосходно сказано: учтивость, доброжелательность, любознательность, доверие, подозрение, естественность, беспомощность возраста, непоколебимость, искренность, вежливость, откровенность, предупредительность, пафос, сочувствие: превосходное сочетание. Игнатий Лойола, поторопись помочь мне!
Сердце болезненное и печальное. Любовью перекрещено?
Большие похотливые вожделенные губы: темно-кровные моллюски.
Туманы двигались по холму, когда я выбрался наверх из ночи и слякоти. Туманы, висящие на влажных деревьях. Свет в верхней комнате. Она одевается для поездки в театр. В зеркале призраки… Свечи! Свечи!
Нежное существо. В полночь, после музыки, всю дорогу по Сан Мишель, слова эти произносились тихо. Поспокойнее, Джеймси! Разве никогда не ходил ты по улицам Дублина в ночи, всхлипывая над другим именем?
Трупы евреев лежат вокруг меня, сгнивая в могилах на своем священном поле. Здесь гробница ее народа, черный камень, тишина без надежды..... Прыщавый Мейссель привел меня сюда. Он вон за теми деревьями, с покрытой головой, у могилы своей жены-самоубийцы, удивляется, как женщина, которая спала в его постели, пришла к этому концу….. Гробница ее народа и ее собственная: черный камень, тишина без надежды: и все приготовлено.
Не умирай!
Она поднимает руки в попытке застегнуть на шее крючочки платья из черной кисеи. Она не может: нет, она не может. Пятится ко мне безмолвно. Я поднимаю руки, чтобы помочь: ее руки падают, я беру мягкие паутинки краев ее платья и, стягивая их, чтобы застегнуть, в прорезь черной кисеи вижу гибкое тело, спрятавшееся в оранжевую сорочку. Сорочка сбрасывает тесемки оков с ее плеч и медленно падает: гибкое гладкое обнаженное тело, мерцающее серебристой чешуей. Она скользит медленно по стройным ягодицам из ровного отполированного серебра и по их ложбинке, потускневшей серебряной тени…. Пальцы, холодные и спокойные и волнующие….. Прикосновение, прикосновение.
Скромное неразумное беспомощное и слабое дыхание. Но склонись и послушай голос. Воробушек под колесами Джаггернота, умоляющий сотрясателя земли.Пожалуйста, мистер Бог, большой мистер Бог!
Прощай, большой мир! .......
Aber das ist eine Schweinerei!
Огромные банты на ее стройных бронзовых туфельках: шпоры изнеженной птицы.
Леди идет быстро, быстро, быстро….. Чистый воздух на горной дороге. Триест просыпается грубо: грубый солнечный свет над сгрудившимися красночерепичными крышами, черепаховой формы : сборище распростершихся ниц фанатиков ожидает национального освобождения. Красавчик встает с постели жены любовника своей жены: деловая домохозяйка уже на ногах, терновоглазая, и держит в руке блюдце с уксусной кислотой….. Чистый воздух и тишина на горной дороге: и копыта. Девушка верхом. Гедда! Гедда Габлер!
Продавцы предлагают на своих алтарях первые фрукты: зелено-пятнистые лимоны, драгоценные камни вишен, неприличные персики с оборванными листьями. Экипаж едет вдоль аллеи холщовых палаток, спицы его вращаются в ярком свете. Дорогу! Ее отец и его сын сидят в экипаже. У них совиные глаза и совиная же мудрость. Совиная мудрость пристально смотрит их глазами, размышляя над постулатами их собственной Summa contra Gentiles .
Она думает, что итальянские джентльмены были правы, когда выволокли Этторе Альбини, критика «Secolo», из рядов, потому что он не встал, когда оркестр заиграл Королевский Марш. Она слышала это за ужином. Так точно. Они любят свою страну, если достаточно уверены в том, что это за страна.
Она внимает: дева благоразумнейшая.
Юбка поддета внезапным движением ее колена; край нижней юбки с белой шнуровкой задирается неоправданно высоко; опутавшая ногу паутина чулка. Si pol?
Я небрежно наигрываю, тихо подпевая, скучную песенку Джона Даулэнда. Расставанья горечь.Мне тоже горько уходить. Тот возраст – он здесь и сейчас . Вот, открывшиеся из тьмы желания, глаза, которые затмевают прорвавшийся Восход, их мерцание мерцание нечистот, покрывающих выгребную яму при дворе слюнтяя Джеймса. Вот и вина янтарные, угасающий дождь сладких арий, гордая павана, добропорядочные леди, манящие со своих лоджий неопытными ротиками, порченые сифилисом девки и юные жены, которые, весело уступая своим похитителям, снова и снова оказываются в их объятьях.
В сырой пелене весеннего утра слабые запахи веют над утренним Парижем: анис, сырые опилки, горячее хлебное тесто: и, когда я пересекаю мост Сан Мишель, проснувшиеся воды синевато-стального цвета охлаждают мое сердце. Они ползают и толкутся вокруг острова, на котором люди жили, начиная с каменного века….. Смуглый сумрак в просторной церкви с горгульями. Он так же холоден, как и в то утро: quia frigus erat. На ступенях дальнего высокого алтаря, обнаженные, как тело спасителя, лежат священники, распростершись в тихой молитве. Голос невидимого чтеца поднимается, читая нараспев наставления из Осии.Haec dicit Dominus: in tribulatione sua mane consurgent ad me. Venite et revertumur ad Dominum..... Она стоит подле меня, бледная и озябшая, укутанная тенями греховно-темного нефа, оперев худенький локоток о мою руку. Ее тело вспоминает дрожь того промозглого, под вуалью тумана, утра, торопливые факелы, жестокие глаза. Ее дух скорбит, трепещет и вот-вот заплачет. Плачь не по мне, О дщерь Иерусалима!
Я разъясняю Шекспира понятливому Триесту: Гамлет, молвлю я, который наиболее обходителен с кроткими и простодушными, проявляет грубость только к Полонию. Возможно, этот ожесточившийся идеалист видит в родителях своей возлюбленной только гротескные попытки со стороны природы воспроизвести ее образ........... Вы это отметили?
Она идет впереди меня по коридору и, пока ступает, темный узел ее волос медленно распускается и спадает. Медленно распускающиеся, ниcпадающие волосы. Она не ведает об этом и идет передо мной, простая и гордая. Такой же проходила она перед Данте в простой гордости и, так же, не запятнанная кровью и насилием, дочь Ченчи, Беатриче, шагала к своей смерти:
........Затяни
Мой пояс туже и эти волосы завяжи
В любой узел простой.
Домработница говорит мне, что ее пришлось сразу отвезти в больницу, poveretta , что она так сильно страдала, так сильно, poveretta, и это очень печально...... Я иду прочь из ее пустого дома. Чувствую, что готов расплакаться. О, нет! Это не будет вот так, в мгновение ока, ни слова, ни взгляда. Нет, нет! Проклятая фортуна меня не подведет!
Прооперирована. Нож хирурга проникал в ее внутренности и выныривал обратно, оставляя свой след, кровоточащий рваный надрез, на ее животе. Я вижу ее глубокие темные страдальческие глаза, прекрасные, как глаза антилопы. О жестокая рана! Похотливый Господь!
Снова в своем кресле у окна, счастливые слова срываются с ее языка, счастливый смех. Птичка, щебечущая после бури, счастливая оттого, что ее маленькая глупая жизнь выпорхнула из сжавшихся пальцев эпилептического вседержителя и дарителя жизни, счастливо щебечущая, щебечущая и чирикающая счастливо.
Она говорит, что, будь Портрет художника в юности откровенен только самой откровенности ради, она бы спросила, зачем я дал ей это прочесть. О вы бы спросили, спросили бы? Литературная леди.
Она стоит, облаченная в черное, у телефона. Короткие робкие смешки, короткие всхлипы, робкие движения фраз, внезапно обрывающихся… Parlero colla mamma ... Ну-ка! Цып-цып!ну же! Черный цыпленочек испугался: мелкие движения, внезапно обрывающиеся, короткие робкие всхлипы: она плачет по мамочке, дородной клуше.
Loggione. Влажные стены сочатся клубами испарений. Симфония запахов сплавляет вместе скопления человеческих форм: кислая вонь подмышек, высосанные апельсины, подтаявшие грудные притирания, душистая вода, едкая чесночная отрыжка ужинов, фосфоресцирующая вонь кишечных газов, опопонакс , откровенный пот готовых к замужеству и замужних женщин, мыльная удушливость мужчин..... Всю ночь наблюдал я за ней, всю ночь я буду смотреть на нее: подвязанные и собранные наверх волосы и оливковый овал лица и спокойные мягкие глаза. Зеленая ленточка на ее волосах, а на теле ее вышитое зеленым платье: оттенок прозрачной кисеи растительного зеркала природы и сочной травы, могильные волосы.
Мои слова в ее сознании: холодные отполированные камни, погружающиеся в трясину.
Эти тихие холодные пальцы касались страниц, непристойных и чистых, на которых позор мой будет сиять вечно. Тихие и холодные и непорочные пальцы. Неужто они никогда не грешили?
Тело ее не имеет запаха: ничем не пахнущий цветок.
На лестнице. Холодная хрупкая рука: робость, тишина: темные заполненные апатией глаза: усталость.
Витые гирлянды серых испарений над пустошью. Ее лицо, какое пасмурное и печальное! Мокрые спутанные волосы. Ее губы мягко прижимаются, ее грустное дыхание проходит насквозь. Поцелуй.
Мой голос, погребаемый под эхом собственных слов, угасает, как мудро-усталый голос Предвечного, взывающий к Аврааму средь разносящих эхо холмов. Она откинулась на прислоненные к стене подушки: похожая на одалиску в роскошном полумраке. Глаза ее выпили мои мысли: и во влажную теплую уступчивую зовущую тьму ее женственности душа моя, и сама растворяясь, изверглась потоком и разлилась и наводнила ее жидким и обильным семенем.... Теперь бери ее кто пожелает!...
Выйдя из дома Ралли , внезапно натыкаюсь на нее, когда мы оба подаем слепому нищему. Она отвечает на мои внезапные приветствия тем, что отворачивается и отводит черные глаза василиска. E col suo vedere attosca l’uоmо quando lo vede. Благодарю тебя за эти слова, мессир Брунетто.
Под стопы мои подстилали ковры для сына человеческого. Ждут, когда я пройду мимо. Она стоит в желтой тени холла, мантия пледа, укрывшая ее, охлаждает покатые плечи: и когда я останавливаюсь с удивлением и озираюсь по сторонам, она холодно приветствует меня и поднимается по лестнице, мгновенно метнув из своих вялых раскосых глаз порцию похотливого яда.
Гостиная занавешена мягким мятым зелено-гороховым покрывалом. Узкая парижская комната. Парикмахерша только что лежала здесь. Я поцеловал ее чулок и оборку ее ржаво-черной пыльной юбки. Это другое. Она. Гогарти приходил вчера с целью быть представленным. Улисс тому причиной. Символ интеллектуальной совести .... Значит, Ирландия? А что же муж? Расхаживает по коридору в шаблонных туфлях или играет сам с собой в шахматы? Почему нас тут оставили? Парикмахерша только что лежала здесь, зажав мою голову между острых колен.... Интеллектуальный символ моей расы. Послушай! Глубокая спустилась тьма. Послушай!
– Я не имею убежденности, что такую деятельность разума или тела можно назвать нездоровой –
Она говорит. Слабый голос из-за холодных звезд. Глас мудрости. Говори же! О, говори, сделай меня мудрым! Этого голоса я никогда не слышал.
Извиваясь, приближается она ко мне вдоль мятой гостиной. Я не могу двигаться или говорить. Извивающееся приближение звездорожденного тела. Прелюбодеяние мудрости. Нет. Я пойду. Пойду.
–Джим, любовь моя! —
Мягкие неопытные губы целуют мою левую подмышку: извивающийся поцелуй на мириадах вен. Я горю! Я съеживаюсь, как пылающий листок! Из правой подмышки вырываются языки пламени. Звездная змея поцеловала меня: холодная ночезмея. Я пропал!
–Нора! —
Ян Питерс Свелинк. Причудливое имя старого голландского музыканта заставляет всякую красоту выглядеть причудливой и далекой. Я слышу его вариации для клавикорда на тему старой мелодии: Юности придет конец. В неясном тумане старых аккордов появляется слабое пятнышко света: уже почти слышна речь души. Юности придет конец: и конец этот здесь. Ее больше никогда не будет. Ты хорошо это знаешь. Что дальше? Запиши это, черт тебя возьми, запиши! Для чего ты еще пригоден?
»Почему?«
»Потому что иначе я не мог увидеть вас.«
Скольжение – пространство – века – звездная листва – и слабеющие небеса – тишина – и еще более глубокая тишина – тишина аннигиляции – и ее голос.
Неготовность. Пустая квартира. Вялый дневной свет. Длинное черное пианино: музыкальный гроб. На его краешке повисли дамская шляпка, с красными цветками, и зонтик, сложенный. Ее геральдика: шлем, червонный, и тупое копье на поле битвы, черном.
Заключительная строфа: люби меня, люби мой зонтик.
|